Утром 3 января ушёл в Дом Отца Александр Константинович (Каетанович) Шикер, историк и, как сказал о нём епископ Николай Дубинин, один из «заслуженных католиков-мирян» Санкт-Петербурга. Много лет он был ризничим, а в детстве — министрантом храма Матери Божией Лурдской в Ковенском переулке. В память об Александре Константиновиче публикуем сокращенную и адаптированную расшифровку его беседы с Анастасией Медведевой, которая состоялась на «Радио Мария» в январе 2020 года.
— Здравствуйте! У меня сегодня в гостях замечательный человек, редкий человек, тем, что он хранит память об очень большом периоде жизни католической общины Петербурга – Ленинграда, поскольку его отец и он сам были прихожанами и работали в приходе Лурдской Божией Матери в Ковенском переулке в тот период, когда она была одной из двух единственных действующих церквей на территории Российской Федеративной Социалистической республики. Александр Каетанович Шикер, чудесный и замечательный, у меня в гостях, и я его буду мучить расспросами о том, как выглядела и чем была замечательна литургическая и приходская жизнь тех времен, о которых мы знаем только легенды. Очень мало, на самом деле, знаем. И первый мой вопрос такой: Вы вообще когда себя помните на Ковенском?
— Я себя помню с 1958 года. С начала 58-го года, когда я приехал с Севера. Наша семья была в ссылке на Севере, в городе Ухте. После реабилитации отец получил быстро квартиру здесь, в Ленинграде. Сначала мы с мамой сюда приехали, а потом он. Он хотел немножко там подработать, заработать себе на пенсию. И в 58-м вернулся сюда. Мне было 12 лет.
— И поскольку Ваши родители были воцерковленными верующими людьми, Вы сразу начали ходить в церковь?
— С мамой, да. Она знала, куда идти. Я бы в 12 лет не нашел бы. Нам дали квартиру далеко, в Невском районе. С удовольствием бы ходил на Бабушкина, пешком (смеется). Но не было такой возможности. И мы ездили с ней вместе, когда на трамвае, когда на автобусе. Ездили на Ковенский довольно-таки часто. В воскресенье на Мессу обязательно.
— А много тогда было там детей?
— До 59-го года были даже маленькие дети, дошкольники… Про министрантов говорю. А девочек мы видели, когда были процессии. Они надевали белые платья и очень торжественно шли в процессии по храму.
— А Вы сразу стали министрантом?
— Тут нужно вернуться немножко назад. Мы жили в Ухте. Отец был настолько напуган всеми своими Соловками и прочими преследованиями, что не учил меня религии. Никогда не говорили об этом, не молились по утрам и вечерам. Я очень завидовал воспоминаниям [епископа] Верта, как в его семье все было торжественно в те советские времена. Такого не было. Ничего такого не было. Были еще брат и сестра, старше меня на 10 и на 12 лет. Потом они уехали учиться сюда, в Ленинград. В Ленинграде были родственники. Но отец в такой ссылке был, что это, как я понимаю, был «сто первый километр». И он выбрал именно то место. Он мог и в Новгород. Я знаю, многие католики и в Новгороде Великом жили. В Мурманске… Еще в каких-то городах. Но он вот выбрал Коми АССР. Летом мы приезжали в отпуск всегда в Ленинград, всей семьей. У мамы тут была мама еще жива, ее родственники многочисленные, ее сестры и братья. Было где остановиться. Так вот как раз в это время, в 57-м году, отец познакомился с литовцами, с общиной литовцев, там в Ухте. И оказалось, что у них есть священник католический. Он был духовным отцом «Лесных братьев». Видимо, не очень активным, раз его не расстреляли и дали срок не очень большой.
— То есть он тоже был в ссылке там?
— Да, он был каменщиком на стройке. Вечерами мог где-то служить, крестить, венчать – на домах, нелегально, естественно. Вот и у отца появилась тогда какая-то отвага. Брат и сестра уехали, а у нас в бараке была трехкомнатная квартира, если можно так назвать. Комната одна большая освободилась, и он устроил в ней часовню. Плотника нашел, сделал алтарь. Художника нашел, образа написал. И потом уже, рассматривая фотографию, я заметил, что даже на Ковенском канделябры по четыре свечки он сделал сам, выпилил из фанеры.
— Этот священник Вас и крестил?
— Нет, крестила мама. Но тогда надо вернуться еще раньше. Мы так доберемся до рождения родителей. Родился я в 46-м году, а мама была родом из Вильно. У нее даже в советском паспорте было написано «место рождения: Вильно, Литовская АССР». У отца, естественно, было написано «Ленинград», хотя он родился в Петербурге. Ну вот у мамы так получилось. Она была патриоткой Вильно и Ленинграда и хотела, чтобы я родился в Ленинграде. До этого дочка у нее родилась в 35-м году, Ядвига. Они тогда жили в Мурманске. И у нее в паспорте был Мурманск. Ей не нравилось, что в паспорте… Брата Роберта в 37-м году рожала уже здесь, в Ленинграде, ну, и меня решила. Приехала, видимо, накануне, за 2-3 месяца. Было, где остановиться – у её мамы. Они жили на Невском, 103 тогда. Там я родился в октябре месяце. И говорили, что даже назвали Александром, потому что роддом был в Александро-Невской Лавре раньше. Мама приехала сюда со своим сыном Робертом. Он пошел в школу здесь. Ядвига осталась там. Она постарше была, с отцом. И год они прожили здесь. Пока, как говорится, на ноги я не встал. Окреп здесь, потому что на Севере и с питанием, и со всем плохо было. И мама рассказывала, и крестную я свою знаю, Веронику, которая говорила, что крестили на Ковенском. Но когда это было? В 46-м году, сразу же? Или в 47-м? Я, будучи на Ковенском ризничим, нашел такой маленький блокнотик, который оказался крестильной книгой 47-года. Её вёл Казлас, первый настоятель советский, уже послевоенный, карандашом на латинском языке. И я там нашел Белковскую, свою жену, себя не нашел. Еще там пару друзей своих нашел. А себя не нашел. Видимо, крещен в 46-м году.
— А о. Иосиф Казлас приехал в Ленинград когда?
— Он приехал в конце 46-го года. Поначалу советские власти помогали ему всячески, что удивительно. И квартиру предоставили, и прописали сразу. Карточная система еще была, карточками обеспечили. Но был конфликт с Розой Ивановной Сушаль. Хотя ей уже было под девяносто. Она была председателем двадцатки, официально. Органисткой и комендантом приходского дома. И она с каверзой все время подходила к Казласу и спрашивала: «А Вы французский язык знаете?». Он говорит: «А зачем нам французский? Мы на латыни сейчас служим. Разве у вас много французов? Я знаю литовский, польский, латышский». Он сам литовец, но работал всю жизнь в латвийских приходах. Вот с такими каверзами. Ему это не очень нравилось. И чувствовал, что часть прихожан к нему тоже подозрительно относится. Хотя, наверное, как вы знаете, ему Петербург-Петроград-Ленинград был близок очень. Он учился в семинарии здесь. В академию не поступал, а сразу уехал на приходы в Латвию.
— Когда Вы вернулись из Ухты в возрасте 12 лет, настоятелем все еще был он?
— Да, настоятелем был Казлас, но уже был и Ян Буткевич.
— И Вы должны были пройти сначала какую-то катехизацию, чтобы стать министрантом?
— Ну, во-первых, к Первому Причастию я еще в Ухте успел приступить…
— У того подпольного священника?
— Да, отец ездил в Латвию или в Литву. Я даже думал, что он ездил к Матулёнису. Он был с ним знаком. Он привез оттуда орнаты, ризы, Миссал. Как-то уже не боялся. Хотя могли прихватить. И соседи у нас были. На Пасху пришло столько литовцев! Девочки в национальных костюмах литовских, было слышно вокруг, как они пели. Удивительно, что нам все сошло с рук. А учили как? Отец по-русски написал польские молитвы.
— А Вы по-польски в семье не говорили?
— Нет, никогда не говорили. Мама плохо по-польски говорила, отец – немножко.
— Но религии учили по-польски?
— Учеба была элементарная. И вот у о. Людвига (так звали того священника) принял Первое Причастие. Есть даже фотография: я стою со свечкой на фоне алтаря. Мы с братом и сестрой как-то разделились на этой почве. До сих пор. Для меня это очень тяжело. Какой-то барьер между нами. Но так получилось.
— Но все-таки когда Вы стали министрантом?
— Я немножко министрировал с отцом в Ухте. Знал, куда Миссал перенести. Звоночек, по-моему, у меня уже там был. Пришли сюда, и я уже стал смотреть. Поэтому когда меня потом просил кто-то научить, принцип был такой: идем вместе в алтарь, надеваем одежду. Не в куртке, не в пальто. Сиди и смотри. Встали все вокруг, и ты встаешь. Смотришь, что делать. Потом, когда руки омывает священник, идем вместе. Кувшинчик пока не доверяю ему полить, но на, полотенчико держи. Держать вот так надо. Если какие-то ошибки, не ворчу на него, не учу в алтаре во время службы, а потом, в ризнице, обсуждаем этот момент и можем выйти в алтарь уже сами. Еще раз покажу ему, что как.
— И так же учили Вас?
— Нет, я тоже смотрел на всех. Стоишь в сторонке, смотришь, прислушиваешься, присматриваешься. Потом случалось, что в будние дни ты один приходишь. На каникулы мы любили приезжать. И знаете, приезжало много священников, по 3-4 человека. Тогда нельзя было служить за одним алтарем. А они не могли не служить. Сиди и жди, пока один отслужит, другой пойдет. Поэтому у нас в храме было четыре алтаря, и мы, двое-трое парней каждому успевали прислуживать.
— И сколько мальчиков-министрантов было?
— При Казласе не помню, сколько было. А при Буткевиче, особенно когда праздник, в два ряда вставали перед алтарем, перед старым алтарем. Одни – на ступеньки, а другим приходилось на полу уже на колени вставать. Тогда подолгу стояли на коленях.
— А не боялись, что в школе узнают?
— Чаще всего видели наши затылки. Боялись, когда по воскресеньям раздавали Причастие. В 9 утра была служба на латинском, пели во время Причастия «Святый Боже» на русском. И раздавали Причастие по центру храма. И тогда боялись. Подходили к самым дверям и косились, нет ли там кого из школы или еще откуда. Только эти моменты.
— А были какие-то занятия для детей?
— Нет, это категорически не разрешалось. В Латвии, в Литве столько священников пострадали из-за того, что занимались с ребятами!
— Хорошо, это понятно, но все-таки, откуда Вы могли понимать что-то про Мессу? В молитвеннике было что-то написано или кто-то с Вами разговаривал?
— Большинство ребят, насколько я понял, ходили в храм с родителями, пока маленькими были, наблюдали хотя бы общую картину. У меня был молитвенник, подаренный знакомой прихожанкой. Очень маленький, он был разграфлен пополам: половина на латинском и тут же – перевод на польский. Польскому меня стала учить моя крестная, Вероника, она была одинокая женщина. Я приезжал к ней в гости по воскресеньям. Мы читали Адама Мицкевича. Она меня поправляла. Катехизацией она тоже не занималась.Во время Мессы, когда пели «Gloria», «Credo», тяжело было выстоять. Я уж весь молитвенник прочитаю от корки до корки, чтобы не отвлекаться. И там была министратура на латинском языке. Когда я не знал наизусть, читал оттуда, а потом я все это наизусть выучил. И все было хорошо. А в 59-м году вышло распоряжение Хрущева, чтобы до 18 лет не допускать детей в алтарь или в процессию, к активному участию в богослужении. Нельзя было. Дежурили дружинники из соседних школ. Одного мальчика прихватили у нас, в дружину отвели, там пропесочили, и он перестал ходить.
— Вы помните, как в 50-е годы служили? Как потом изменилась Месса? Ваш отец был председателем двадцатки?
— Да, с 70-го года по 76-й. Он вернулся немножко пораньше. Работал, в храм ходил по воскресеньям, но не был ризничим, никем не был.
— Какую роль играли миряне в содержании и украшении храма? Держать в порядке богослужебные облачения и предметы, покровы у алтаря… Это все делали миряне? Сестер ведь никаких не было?
— Были миряне. Прачка, кухарка, уборщица. Они оплачиваемые все были. Есть ведомости платежные, сколько им платили. Не такие уж большие суммы, но есть. В подвале стояли лоханки, стиральных машин не было, там стирали, вешали белье и все-все-все.
— А какие были у этой общины, претерпевшей многотысячные высылки, литургические традиции? Вот Вы упомянули, что на Причастие пели «Святый Боже» по-русски…
— Да, как-то запомнилось. Были книжки на русском языке. Кстати, в 60-м году добились у уполномоченного напечатать молитвенники на русском языке. Никто переводами, конечно, не занимался. Это, я так понял, был молитвенник для русских католиков 15-го или 16-го года издания. У меня есть ксерокопия, но я видел живьем. Толстый такой…
— То есть его перепечатали?
— Перепечатали на пишущих машинках маленький молитвенник. Даже для этого нужно было разрешение. Но проклеили, правда, в переплетной мастерской. Черная такая плотная обложка, крест латинский на нем выдавлен. Внутри: Катехизис, как готовиться к Первому Причастию, Литании, Крестный Путь… Основные молитвы. Небольшой.
— Русские молитвенники были нужны, потому что молодежь уже не говорила по-польски?
— Родители напрягали, но, как говорится, не все дошли до финиша. Я очень рад, что, когда началась Перестройка, сразу перешли на русский язык. Никакого польского, ничего.
— А проповедь была тоже по-русски?
— Проповедь была на русском дневная. Настоятель говорил проповедь с 11 до полдвенадцатого. Во время службы, как сейчас, проповедовали только на Пасху или на Рождество. А после окончания службы полчаса говорил Буткевич проповедь на польском. Уходило примерно процентов десять людей, в том числе и мы, министранты. Остальные оставались, значит, что-то понимали.
— А Вы общались внутри прихода? Потому что есть воспоминания, что в 70-е прихожане уже не очень общались внутри прихода, то ли опасались…
— Общались со знакомыми, с родственниками. Если в ризницу кто-то пришел, со священником какие-то вопросы, то уже чувствуешь – свой человек. А так, не знаешь, свой – не свой, на человеке не написано. Пообщаешься и потом…
— У Вас появились какие-то друзья, такие же мальчики?
— Конечно! И девчонки. Буткевич очень любил молодежь, любил спорт. У него был знакомый на базе «Спартак», и мы, школьники, ездили туда зимой, гоняли с горок на лыжах. Оттуда ехали к кому-то знакомому. Чаще всего к Карпенку Эдуарду. Его мама варила сосиски, картошку. Любили очень танцевать. Заводили музыку и танцевали. Никакой катехизации.
Беседовала Анастасия Медведева
Расшифровка: Ольга Хруль